У меня была возможность сделать несколько магистерских работ именно на изучение структуры общественных пространств. Мы работали в основном с малыми зелеными общественными пространствами, и перед этим сделали довольно мощное исследование. Во всех европейских городах, какую бы форму ткани мы не взяли – я про морфологию застройки, то есть средневековую, XIX века, регулярную, нерегулярную, более современную — больше 20% публичных пространств нигде нет. Получается, территория больше 20% не рентабельна — видимо, там это хорошо и внимательно считают. Еще +15% транспортный каркас, все остальное – это частные владения, кварталы, жилая застройка. Еще мы сделали несколько серьезных магистерских работ по теме озеленения городских пространств. Смысл работы был такой — тенденция к зеленому городскому строительству и, вообще, к озеленению городской территории и заявке о том, что Москва – зеленый город. Мы решили разобраться в этом вопросе. Отобрали для исследования порядка 25 городов, которые имеют статус зеленого города. Первое, что сделали — посмотрели баланс озелененных территорий и остальных площадей. Получили некий процент, который абсолютно сопоставим с Москвой: где-то 25-30% зеленой территории. Параллельно вычленили те зеленые пространства, которые являются обустроенными, это не городские леса, не какие-то поймы, луга, а то, во что город вкладывает. И получили незначительный процент – максимум 15%, в зависимости от города. Далее из этих городов мы отобрали наиболее похожие по формату на Москву: по структуре, климату, парадигме развития, чтобы там была радиально-кольцевая система. Сопоставили эти города, которые являются столичными и знаковыми, которые сами себя презентуют, в которые люди хотят возвращаться. Решили посмотреть, как там, собственно, устроена зеленая инфраструктура. Выяснилась интересная вещь, что чем старше городская территория, тем размерность морфотипа меньше. Это можно сопоставить с тем, что исторически изначально города были пешеходные, потом они стали рассчитаны на конные перемещения, дальше они рассчитаны на автомобили. Но самое комфортное для нас и то, что по всем опросам проходит, как самое комфортное – это исторические центры и тот период XIX века, когда города были рассчитаны максимум на конное перемещение. Собственно, в них, которые считаются наиболее красивыми, презентабельными, уютными, мы разбирали эти самые структуры. Получается, что чем плотнее, насыщеннее город, чем больше в нем разнообразия архитектуры, тем меньше в нем озелененной территории. Но все, что там озеленено имеет свое событийное насыщение, причем, эти события очень плотно расположены. Соответственно, когда человек идет по этой территории, перемещается, он идет достаточно медленно, потому, что событийный ряд к нему приходит очень насыщенный. Это как ресторан Мишлена, каждое блюдо – это шедевр. Если переходим к городской ткани XIX века, более утилитарной, которая, в основном, планировалась социалистами, рассчитывавшими наличие рынков, школ, приютов на определенную пешеходную территорию, то увидим очень интересные проценты озелененных пространств и их соотношение между собой.
Если сопоставить это с плотностью в Москве, то совпадают подобные вещи XIX века: немножко вдоль Тверской, немножко в Лефортово и еще в паре-тройке районов. Но именно такая конструкция подразумевает зеленый пешеходный город и насыщенность событиями в единицу времени. То есть человеку нужно предоставлять эти события в единицу времени. Он не будет сидеть в кафе, которое одно из тысячи на длинной прямой улице, ему интересно сидеть в каком-то таком пространстве с интересным видом, о котором рассказана интересная история, в котором подобран цветовой ряд.
Сейчас многое, что делается в Москве, понятно — чисто, красиво, свежо, ново. Но оно не несет в себе айдентики, которая рассказывает про это место то, чем люди будут гордиться, в других районах ровно такие же клумбы, лавочки, вывесочки. Дышать и идти в зеленом пространстве комфортно, а дальше это пространство нужно насытить информативно, но не в форме указателей, не в форме аудиогидов, а в форме неких знаков, которые можно разгадывать, как ребус. Или в форме артобъектов, на каждый из которых надо проводить конкурс, чтобы местные жители в этом участвовали, чтобы они подбирали тему, потом оценивали результаты. Дело архитектора и градостроителя расставить эти точки, которые будут видны, а местные жители должны подсказать, что же там рассказывать. То есть архитектор больше отвечает за объем-пространственное решение и за выделение тех коридоров, по которым хорошо и комфортно перемещаться, а местный житель должен подсказать, как ему «сервировать это блюдо». То есть, мы скорее про количество белков и углеводов, а они про то, как привыкли, в какой последовательности.
Мне кажется, что нам неплохо бы перенять опыт, может быть, даже не в целом европейский, а финский. У них есть один очень интересный опыт работы со спальными районами и их реновацией. Город забирает под себя большой квартал, на нем все сносит, но первое, что он делает, он мельчит парцелляцию настолько, чтобы она стала человеческого масштаба. И раздает в застройку кусочки такого формата, который застроить небоскребом нельзя — это все просчитано экономически и выверено. Они застраивают огромные кварталы заведомо маленькими, работают с тем, что ляжет в основу навсегда. Межевание ложится на лицо города на ближайшие 200 лет.
При таком подходе город страхует себя от застройки героического масштаба. Человек этот масштаб вообще не чувствует, он не понимает, где заканчивается фасад и начинается небо. Линия силуэта нам действует на подкорку, мы воспринимаем нашими глазами границу между небом и чем-то еще – и мы на нее реагируем либо выбросом эндорфинов, либо выбросом кортизола. Все, что мы сейчас строим – это сплошной выброс кортизола, потому, что линия застройки напоминает систолу умершего, а нам нужно определенные всплески на горизонте, они нас радуют. Если у нас силуэт городской не будет нормироваться, и парцелляция не будет фиксировать эту ритмику, то, в общем, никуда мы не придем, и можно искать айдентику бесконечно.